Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

В книге повести следуют не совсем в том порядке, как они были написаны. Первая и наиболее художественно зрелая повесть «Домой» создавалась последней. В книге отдано предпочтение последовательности времени действия. И самый возраст героя — от повести к повести взрослеющего — помогает лучше понять логику созревания мысли.

Тему первой повести можно было бы даже назвать избитой, если бы это могло повториться — личное сознание того, как заканчивается детство.

Герои повести, мальчишки, пережившие войну и блокаду, летом 1945 года из Ленинграда отправляются на Украину — походить и поездить по этой незнакомой и для блокадных мальчишек неожиданно щедрой земле. Война кажется им далеко позади, настроение у всех возбужденно-приподнятое. Даже развалины, увиденные ими в пути, для них не столько память о войне, сколько ее «экспонаты». День вчерашний — история. Три года войны для этих ребят почти равнозначны прожитой жизни. «Три года назад мы были пацанами в коротеньких штанишках, остроносыми и синими. Ютились за промерзшими стенами, дрожали от грохота бомб и снарядов, и по ночам нам снились такие вот пирожки...» Как на «искрящемся» и «лоснящемся», «международном», невиданно щедром львовском базаре.

В повести «Домой» война и блокада — воспоминание, дальний план, представленный в точных и жестоких деталях. Автор сам из тех блокадных мальчишек, один из немногих мальчишек, переживших ту страшную зиму.

На первом плане — случайные и неслучайные встречи, вагонные разговоры; дорога — избыток слепящих и оглушающих впечатлений.

О чем эта повесть? О послевоенном лете на Украине? У самых ее границ... И об этом тоже. Но главное — отношения: мальчишек друг с другом и с прочими густо населяющими повесть людьми. Там, в Ленинграде, мать незадолго до смерти сказала одному из них, обреченно и отрешенно уже: «ПРОЖИВЕШЬ, НИЧЕГО, ВОКРУГ ЛЮДИ».

Вокруг люди... Львовские и деревенские жители, и солдаты, едущие домой, и пограничники, и тот главный из них, сердитый, усталый, несимпатичный, про себя ими названный «Маковкой» за неблагообразную внешность, задержавший их на границе, ведущий долгий допрос. Обиженные подозрением, обруганные мальчишки себя, кажется, мнят чуть ли не героями за то, что, несмотря на растерянность и страх, отказываются говорить, презирают в душе несимпатичного «Маковку», не желают ничем ему помочь. Ночная поездка через границу, ночлег на краю оврага, разговоры о бандитах в вагоне — для ребят пусть жестокая, но все еще игра. Им надо услышать настоящие выстрелы, увидеть настоящую кровь, чтобы понять, как все это серьезно. А пока их мальчишеский гонор, болезненно острое для подростка чувство несправедливости образуют наглухо замкнутый, непробиваемый мир душевный. С абсолютной уверенностью в собственной правоте — в основе всего! «Я сам хочу всегда быть прав» — беспощадное кредо героя повести. До перехода границы. Не только той, настоящей, но и другой, за которой кончилось детство. В желании не поступиться своей правотой есть и душевная чистота, и щепетильная честность блокадника, не одно самолюбие.

Но беспощадна и жизнь, еще не остывшая от войны. Этот опасный и грубый урок заставляет мальчишек понять нечто более важное, чем даже эта своя правота. «Мы вдруг осознали, что... на земле есть вещи сильнее и грубее наших чувств». Для того чтобы это понять и принять, надо было увидеть, как пограничники смерть готовы принять ради их спасения. Жестокий урок показал, что мальчишеская самолюбивая вера в свою непогрешимую правоту может на деле оказаться глупостью, едва не ставшей причиной гибели этого несимпатичного «Маковки», который хотя и ругал их, хотя и не верил им, но бросился, не размышляя, спасать их под бандитские пули. Взрослеют люди, сознав свою связь с другими, свою ответственность не за свою только, но и за чужую жизнь.

Герои повести учатся видеть мир не только своими глазами и чувствовать не только свою правоту...

«Все только начинается» — в своем роде антитеза повести «Домой».

Это повесть пятидесятых годов. И написана несколько раньше других, и первой была напечатана, сначала в журнале «Юность», а вскоре затем вышла отдельной книжкой. Повесть, что называется, типично «молодежная». В пятидесятых—шестидесятых годах это было почти жанровое определение. «Молодежную повесть» отличали и определенный круг проблем, и характерное сюжетное построение, и даже сам тип героя. Как, впрочем, и «антигероя». В большинстве своем эти повести шли к читателю со страниц «Юности». Журнал не просто создавал определенную литературную атмосферу, но во многом определял даже формальный строй своей прозы.

Герой повести Элигия Ставского — молодой рабочий. Время действия — конец пятидесятых годов. Работает Саша на одном из ленинградских заводов. На заводе, и в общежитии, и в заводском клубе он, как говорится, свой парень. Хорошая девушка Нюра, которая трудится в том же цехе, его любит. Но, как он сам чувствует, это все от него не уйдет, а главное — впереди. И главная любовь — впереди. Поворотный момент наступает, когда он встречает девушку из незнакомой ему среды — Иру.

В повести спор не о том, кто хороший, а кто плохой — та девушка или эта. Ира вторгается в жизнь героя с активным, сложившимся, своим отношением к людям. У нее, можно сказать, непререкаемая жизненная позиция, перед которой Саша то и дело пасует. У него твердой позиции, похоже, нет еще. Есть стихийная связь с тем кругом людей, в котором он вырос, в котором живет и в котором себя чувствует как рыба в воде. Насколько эта связь прочная, время покажет. Ира для него привлекательна прежде всего тем, что она «другая». «Я таких еще не видел», — признается он. А ко всему, она одевается изящно, читает красивые стихи, уверенно держится. В ней и вызов есть, и загадка. Когда Александр хочет вмешаться в нормальную клубную свалку и навести порядок, она, глядя прямо в глаза ему, искренне спрашивает: «Зачем?» Зачем вмешиваться в непорядок, который ее лично не задевает? Она даже бросает: «Это не по-мужски».

Еще не однажды она его озадачит своей непонятной взрослостью, спокойным своим превосходством; он рядом с ней догадается, что кое-какие его привычки, манера вести себя с девушками, к примеру, не более как шелуха. На него в доме ее знакомых смотрят не просто со стороны, но вроде и сверху. Здесь отношение к людям такое, к которому он не привык. Ему приоткрывают это на странном примере. Вот женщина, скажем, у которой есть смысл поучиться: у нее заболел ребенок, а она вечером оделась, оставила ребенка мужу и пошла на свидание. Вот так надо жить!

Ира это называет «быть сильным».

«Нужно быть сильным и наплевать на всех», — советует она Саше, когда у того возникают нелады с прежними его друзьями.

Обида и желание показать себя гордым, независимым подсказывают ему почти то же.

Герою повести хочется сделать что-то необыкновенное, чтобы о нем говорили, чтобы перед ним расступались. Что именно — он еще не знает. Только видит, что на заводе жизнь слишком обыкновенная.

«Безусловно, меня нельзя было назвать мужчиной», — размышляет он после встречи с Ирой.

Свою затянувшуюся и тягостную размолвку с друзьями Саша переживает на протяжении всей повести. Попутно он размышляет о разного рода вещах, относящихся к смыслу жизни. Ни одной из возникших проблем он для себя в конце концов так и не решает, но сами проблемы автор повести ставит отчетливо. Пусть даже иногда и декларативно. Он видит героя не изнутри только, но и со стороны. Саша — натура чистая, непосредственная, но не слишком устойчивая к инородным воздействиям. Ничем не оправданные порывы в какую-то необычную жизнь едва не заставляют его пожертвовать старой дружбой и даже собственной добропорядочностью. Он в известный момент сам чувствует себя «дезертиром». И все же он не смог бы, пожалуй, принять позицию Иры, не сломав себя самого. Самый выразительный эпизод повести — сцена на озере, где поступком проверяется Ирина теория «сильного человека».

Способная почувствовать поэзию природы, умеющая видеть красоту, читающая возвышенные стихи девушка оказалась не только не способна хотя бы в малой степени проникнуться чувствами другого человека, но хотя бы заметить его обиду! Оказалось, что и настоящая, смертельная, можно сказать, опасность, угрожающая герою, не в силах ее заставить в буквальном смысле пальцем пошевелить. Она и в этот драматический момент ничего не чувствует, кроме своего страха, своей беспомощности. «Я не умею грести... Я не хочу этого видеть... Мне жутко...» И даже: «Как ты не понимаешь?» И он понял, что просто не в силах ей что-либо объяснить. Ира агрессивно настаивает на своем праве не понимать его. Она потом не жалеет красивых и пустых — он это уже понимает — слов о том, как она за него боялась, как он не должен был ее в таком состоянии отпускать, как она простить себе не могла, что уехала. Он все равно помнил ее «не могу» и «не умею» — равноценные «не хочу».